В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ РАЗМЫШЛЯЮ О РАЗУМЕ.

 

Я пришёл домой и не сказал никому о чуде, которое произошло.Я был ещё весь во тьме, но в центре тьмы родилась светлая точка, которая была истиной. И она росла,  превращаясь в солнце. Я был во тьме, но уже видел истину. И был спокоен, зная, что её свет не забуду уже никогда.

Под знаком вечности я торжествовал свой праздник. Своё рождение в Боге.

Но в жизни наружной у меня было нечто прямо противоположноеэтому празднику. До этого я был так сосредоточен на своих внутренних исканиях и переживаниях, что пренебрегал самыми необходимыми делами. Я жил как бы в долг, а когда пришло время расплачиваться, то обнаружил, что расплачиваться было нечем. Прошло два месяца, как я перестал ходить на работу. Деньги у меня кончились, кое-какие вещи были снесены в ломбард. Питался я в основном хлебом и чаем. Ко мне зачастил участковый милиционер, угрожавший «общественным судом» за «тунеядство». Я отощал и, кроме того, простудился и слегка температурил. Получился какой-то заколдованный круг: чтобы ходить на работу, нужно было поправиться, хотя бы начать нормально питаться, для чего были нужны деньги, а денег не было, потому что я не ходил на работу. Но главное было даже не в этом. Мне было  п с и х о л о г и ч е с к и  невыносимо заботиться о чём-то постороннем, пока я не осознаю полностью тот переворот, который произошёл во мне, и не решу, как мне жить дальше.

Среди моих знакомых были такие, которые спасались от армии или от КГБ, симулируя психическое расстройство. От них я знал, как легко попасть в сумасшедший дом. Пребывание в нём избавило бы меня как от тягостных объяснений с милицией и начальством на моей работе, так и от неприятных для меня в то время бытовых хлопот. Позволило бы додумать то, что я не успел ещё осмыслить. Страха перед «психушкой» у меня не было, а было, наоборот, любопытство к этому заведению. Ведь в нашем кругу был культ Достоевского и Ницше, знакомых с безумием не понаслышке. И мне тоже хотелось познакомиться с безумием поближе.

Я пришёл к районному психиатру с жалобой на бессонницу и боязнь галлюцинаций, которая действительно была у меня одно время. По ходу разговора я выложил перед врачом, молодой женщиной, всё, что думал тогда о Боге и безбожной жизни, – и попал в «десятку». По её лицу я понял, что перед ней сидит очень больной человек. Я поддал ещё, сказав, что люблю абстрактную живопись и сам занимаюсь ею (что было правдой). И опять в цель. Но на всякий случай добавил, что слышу иногда «голоса», и объяснил, какие именно.

Мне потом объяснили опытные люди, что со слуховыми галлюцинациями я переборщил. В наше время, чтобы попасть на стационар, достаточно иметь взгляды Льва Толстого или художественные вкусы Василия Кандинского.

Но ничего. Главное – я получил направление в психиатрическую больницу им. Ганнушкина, в котором значилось (я разорвал запечатанный конверт и прочитал путёвку, а потом вложил её в новый конверт, заклеил и переписал адрес), что у меня шизофрения, и через пару дней пришёл в приёмное отделение. Меня поместили на всякий случай в «полубуйное» отделение, набитое сверх всякой меры сумасшедшими. Воздух здесь был до того тяжёлый, что даже на вид казался каким-то не прозрачным, а как бы желтоватым. На улице был мороз, форточки не открывали, чтобы нас, шлёпнутых, не простудить. Другое неудобство заключалось в том, что места для койки не было даже в коридоре, поэтому мне и другим безместным ставили  на ночь раскладушки в столовой. И сидеть было тоже не на чем: на имевшихся двух диванах уже сидели больные. Можно было стоять, прислонившись к стене, или ходить по узкому проходу, оставленному между стеной и кроватями. Сумасшедшие ходили по нему гуськом от одного конца коридора к другому и обратно. Вернее, не ходили, а бегали, потому что спешили, с кем-то на ходу разговаривали и вообще вели себя странно. Я постоял-постоял, а потом решил тоже побегать. И минут десять ходил-бегал, пока не освободилось место на диване. Я бросился к нему, опередив других. Да, здесь было на что посмотреть... Но после того, как медсестра провела передо мною маленького урода с неестественно огромной головой, я подумал: а не начались ли у меня галлюцинации? Настолько чудовищным был его вид. Я закрыл глаза, чтобы не видеть своего окружения, и погрузился в воспоминания о дорогих мне людях.

На следующий день меня перевели в тихое отделение, где было уже вольготно по сравнению с предыдущим. А ещё  дней через десять в санаторное, где было ещё лучше. В нём-то я и провёл около двух с половиной месяцев.

-----оОо-----

В тихом отделении моим соседом оказался ещё не старый мужик с парализованной памятью. Он не помнил, как его зовут, где и когда он родился, не помнил своих родственников. Когда ему надо было в уборную, он тыкался во все стороны, не помня, где она находится, а когда возвращался из неё, то не мог найти свою койку. Но он вроде бы понимал, что ему говорили, и согласно кивал головой, хотя сам помалкивал. Как же он мог понимать?.. Он верил всему, что ему говорили, но тут же забывал сказанное.

Глядя на него, я думал, что есть какое-то сходство между ним и большинством современных людей. У них лучше память, но не намного: они не помнят о том, что они умрут. У них бОльшая способность понимания, но опять-таки не намного: они не понимают, что перед лицом смерти так  пусты их заботы, в которых вся их жизнь. Как и этот больной, они не знают ни себя, ни мира, в котором живут самой поверхностной жизнью. Сталкиваясь на каждом шагу с добром и злом, с красотою и безобразием, они не думают  об их природе, не думают об их происхождении. А если даже что-то услышат по этой части, то тут же забудут. У них  бытовое мышление. Их мысли коротки и не связаны друг с другом. У них нет общего корня. А потому они не развиваются, но меняются в зависимости от обстоятельств, как узоры в калейдоскопе. А если у них не развиты мысли, то чувства и воля должны тоже слабеть или приобретать уродливый характер: ведь силы души взаимосвязаны и зависимы от состояния мысли. Но об этом вырождении человека в безбожном мире современные учёные – ни гу-гу. Хотя деньги получают хорошие.

Находясь в психушке, я обнаружил, что наши советские врачи считают ненормальностью всякую веру в Бога, если её нельзя объяснить неграмотностью человека или его воспитанием, семейным или общественным. Правда, те времена, когда такое отношение к религии было официальной установкой советской психиатрии (см., например, С.Г. Сегалин «Шизофреническая психика Гоголя», его же: «Эвропатология личности и творчества Льва Толстого»; Я.В. Минц «Иисус Христос – как тип душевнобольного» и т.п. «труды» в серии томов «Клинический архив гениальности и одарённости», 20 –30 годы нашего века), уже прошли. Но неофициально, во врачебной практике, оно сохранилось и продолжает определять диагностику.

Так, например, приставленный ко мне врач (забыл его имя) сказал мне прямо: «Твоя вера в Бога – это болезнь. Будем лечить. И пока не вылечим – не выпустим». На все мои доводы в пользу разумности религии он отвечал: «Это у тебя бред». Ни возражений по существу, ни элементарнейших знаний по части философии или хотя бы художественной литературы... Вот почему едва ли не самыми безумными в сумасшедшем доме показались мне сами врачи. Они страдали какой-то маниакальной уверенностью в том, что всё, что не укладывается в рамки их собственного, очень куцего, мировоззрения, - «ненормально» и потому должно лечиться. И меня «лечили» инсулиновыми шоками...

Да не подумает читатель, будто я жалуюсь здесь на какую-то несправедливость по отношению ко мне. Я понимаю: назвался груздем – полезай в кузов. Решил отдохнуть в сумасшедшем доме – расплачивайся за отдых уколами и не жалуйся. Нет, я не жалуюсь и не виню никого. Я лишь удивляюсь тому, что люди с таким уровнем понимания жизни считаются знатоками человеческих душ и их врачевателями. Даже к машинам на заводах не подпускают элементарно неграмотных людей, а к душам человеческим, оказывается, можно. Что душа?.. По сравнению с машиной она так проста. И не имеет даже приблизительно обозначенной ценности.  

1969 г.