ОПРАВДАНИЕ ЗЛА

Иногда мы видим, как красивое человеческое лицо как бы раскалывается, и под ним, словно под треснувшей скорлупою, обнажается нечто некрасивое, сотканное из слепых животных инстинктов, - уже не лицо, а звериная морда, с которой съехала маска... И наши глаза заворожены этим ужасом, они не могут забыть его. Что  это такое? Что значит этот звериный оскал, проглядывающий иногда в человеке? И не лучше ли сделать вид, что ничего этого не было,  что мы ничего не увидели? Не лучше ли  забыть о нём навсегда?

В картинах Босха, так любившего писать звероподобных, птицеподобных и гадоподобных людей,  есть, думается нам, какая-то правда о человеке. Босх РАЗОБЛАЧАЕТ ЧЕЛОВЕКА. Он снимает с него верхний маскировочный слой, под которым мы видим полную внутреннего безумия сущность человека, которая мало отличается от сущности зверя.

В картинах Брейгеля Старшего, увидевшего в живых людях таящихся в них  мертвецов, мы обнаруживаем завершение дела Босха: Брейгель показывает нам механическую мертвенность жизни.

И какой же надо быть бездумной бабочкой, беззаботно порхающей по кладбищу, чтобы  при виде этого парада мертвецов не заболеть и не затосковать смертельно. Но мы не бабочки. Мы видим в каждом из наших ближних и дальних нечто сомнительное и непристойное, старательно скрываемое ими. Видим его и в себе. Кто мы такие, как не замаскированные обезьяны? Кто мы такие, как не замаскированные машины? Кто мы такие, как не замаскированная грязь и смерть?.. А жизнь – это вакханалия смерти, вакханалия гадов, рождённых смертью.

Обычно под словом ЖИЗНЬ подразумевают нечто высокое, нечто отличное от механической мертвенности. И потому  как бы священное. Но почему-то при этом легко допускают, что священное может быть  продуктом несвященного мира. В наше время такая непоследовательность встречается особенно часто. Но она не для нас. Нет, она не для тех, кто любит правду, какой бы горькой она ни была.

«СЛЕДСТВИЕ НЕ МОЖЕТ РАЗНИТЬСЯ ПО СВОЕЙ ПРИРОДЕ ОТ ПРИЧИНЫ»,- говорил Будда. Не может быть источника жизни, не имеющего жизни  в себе самом. Мёртвый мир, если даже допустить, что он способен каким-то образом самоусложняться, будет заключать  даже в самых совершенных своих формах изначальную свою мертвечину. Как лапки мёртвой лягушки дёргаются, когда мы дотрагиваемся до них электрической батарейкой, так всё живое дёргается, бьётся и пульсирует, только куда более согласовано и сложно, чем в этом простом опыте.И вот эти-то согласованность и сложность, образовавшиеся в результате долгой эволюции, называют жизнью. Но что же в  ней, в таком случае, священного?  Какая разница, лежит ли эта мертвечина камнем, прыгает ли она лягушкой или мыслит о мире Марксом?

«Для меня, - писал Карлейль,- вселенная была совершенно лишена Жизни, Цели, Воли, даже Враждебности; это была одна громадная, мёртвая, неизмеримая Паровая Машина, вертящаяся в своём мёртвом равнодушии».

Если в основе жизни действительно лежат механические и родственные механическим процессы, то зачем  тогда жить? И можно ли, сознавая этот характер жизни, сохранять  аппетит к ней?

Если человек произошёл естественным образом  из животного, то как бы ни изменилась его внешность, в сущности своей он остался животным и останется им навсегда. «СЛЕДСТВИЕ НЕ МОЖЕТ РАЗНИТЬСЯ ПО СВОЕЙ ПРИРОДЕ ОТ ПРИЧИНЫ». Любить такого человека можно лишь так, как любят яблоко или вино, т.е. только чувственной любовью. Любить же его  по-настоящему, т.е. всем сердцем, было бы так же нелепо, как любить заводную куклу, во всём подобную человеку. Если человек не тайна, то он всего лишь голая обезьяна, напудренная и нарумяненная цивилизацией. Все её нравственные качества это подделка. Их нет в глубинах её природы. Это всего лишь штукатурка, которая рушится даже при самых малых потрясениях. Рушится, обнажая стальной скелет эгоизма.

Если предположить, что способность на  моральное действие есть – хотя бы в гомеопатической дозе – уже в животной природе и что именно из неё-то и выросло в человеке нравственное начало, то непонятно, откуда же мог появиться в животной природе этот зародыш нравственности.  При объяснении происхождения морали, как и сознания в целом, ссылкой на эволюцию, нам не остаётся ничего другого, как разыскивать их истоки, погружаясь во всё более простые формы природы. Из человеческой природы в животную, из животной в растительную, а затем  в  молекулы, атомы и т.д. Но  поверить в то, что атомы и электроны обладают начатками нравственности, так же трудно, как поверить в самопроизвольное возникновение из ничего  этих  начатков на какой-то стадии эволюции.

Вывод: либо нравственность есть явление сверхприродное, некое чудо, не сознаваемое нами по причине его обыкновенности, либо она имеет эфемерный характер.

-----ООО-----

Незадолго до смерти, в том ясном и, как пишет Толстой, «пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений», Анна Каренина увидела, наконец, простую правду жизни. Сидя в коляске, несущейся на вокзал, она перебирает в памяти свою жизнь и свои поступки, всматривается во встречные лица и в своё собственное внутреннее лицо. Она  сознаёт, что ею, как и всеми другими людьми, руководило всегда только одно чувство – стремление к вкусному, к сладкому. А всё остальное, что было ей, - любовь к сыну, к Вронскому и т.д., - было  только иллюзией, скрывавшей эту единственную её страсть.   «Как говорят французы, я знаю свои аппетиты. Вот им хочется этого грязного мороженого,- думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженщика.- Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити также: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга. Я – Кити, Кити – меня. Вот это правда... Серёжа? – вспомнила она. - Я тоже думала, что любила его, и умилялась над своей нежностью. А жила же я без него, променяла же я его на другую любовь и не жаловалась на этот промен, пока удовлетворялась той любовью». И она с отвращением вспомнила то, что называла той любовью. «Если бы я могла быть чем-нибудь кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не хочу и не могу быть ничем другим».

Вот это правда... Этот потребительский взгляд на человека, это отношение к нему как к ковшику, которым можно зачерпнуть воды, чтобы напиться, а затем отбросить от себя (или даже как к скорлупке, которую можно раздавить, чтобы достать вкусное ядрышко), есть явление до того обычное, что мы его просто не замечаем. Как не замечаем того, что дышим воздухом.

Мы называем любовью свою похоть. Если она хоть сколько-нибудь позолочена нашими фантазиями. Любовь бережёт и охраняет лицо любимого, а похоть пользуется им и калечит его. И если даже бережёт чьё-либо лицо, то лишь для того, чтобы продолжать пользоваться им, а не для него самого. Любовь жертвенна и безумна в этом мире, потому что мудра в мире ином. Похоть же благоразумна и блюдёт свои интересы.

В утилитарном отношении к человеку есть нечто людоедское. Но это людоедство, замаскированное приличиями и  загнанное внутрь человеческих отношений. Нечто от паука есть в каждом человеке. И надо быть достаточно  невнимательным, чтобы не замечать того,  что наши рты испачканы кровью  ближних.

Вопрос не в том, есть ли это паучье в каждом человеке или  его нет. Вопрос  лишь  в том, является ли паук сущностью человека.

Чётко и вразумительно ответил на этот вопрос Макс Штирнер: «Я не хочу, - сказал он, - признавать в тебе и уважать что бы то ни было – ни собственника, ни босяка, ни даже только человека, но хочу пользоваться тобою». Анна Каренина ответила на этот вопрос тоже положительно, но бросилась при этом под поезд.

Что  правда то правда: наша обиходная мораль это только намордник,  надетый на зверя. Но сделан он  из гнилого  материала. Поэтому и  годится лишь для слабых зверей. Слабых не столько физически, сколько умственно и душевно.

У Достоевского в «Бобке» покойники на кладбище перед тем, как умереть окончательно, рассуждают так: «На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы;  ну, а здесь мы для смеху будем не лгать. Чёрт возьми, ведь значит же что-нибудь могила! Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться. Я прежде всех про себя расскажу.  Я, знаете, из плотоядных. Всё это там наверху было связано гнилыми верёвками. Долой  верёвки и проживём эти два месяца  в самой бесстыдной правде!  Заголимся и обнажимся!

-Обнажимся, обнажимся! – закричали во все голоса.

-Я ужасно, ужасно хочу обнажиться! – взвизгивала

Авдотья Игнатьевна».

Надо быть лишь немного внимательнее,  чтобы увидеть в каждом человеке эту старательно прячущуюся Авдотью Игнатьевну. Этот мир есть царство похотливых мертвецов, завидующих друг другу и враждующих друг с другом. Или объединяющихся в стаи ради личной корысти. В этом мире есть многое достойное нашей похоти, но нет ничего достойного нашей любви.

---оОо---

«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь,

если б не знал, что надо жить для Бога?.. Я бы грабил, лгал,

убивал...». И делая самые большие усилия воображения, Левин всё-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если б не знал того, для чего он жил».

Найдутся читатели, которые скажут, что Лев Толстой бросался в крайности, преувеличивал последствия неверия в Бога. И они будут по-своему правы. Но правы только потому, что люди, как правило, близоруки в умственном отношении. Они могут верить в Бога и жить при этом безбожниками или не верить в Него, но жить, как живут добрые люди. Но если следовать не кривой логике таких умственных недотёп, а логике строгой, то  придётся признать правоту Толстого.

Если человек только прах и тлен, то с какой это стати я должен его уважать? И почему мне относиться к нему как-то иначе, чем как к праху и тлену? Человеческие чувства  не имеют никакой цены. Человеческие мысли, будь то бред  здравого смысла или бред утончённейшей философии, ничего не значат. Это лишь сновидения и галлюцинации плоти. Человек есть лакомое блюдо для другого человека, и только. В нём нет ничего священного.

Познав этот мир как прах, я оказываюсь в положении единственного, играющего прахом.  Объективно я такой  же тлен, как и  всё остальное. Но субъективно я – Бог, потому что люблю себя самой бесстыдной и непобедимой любовью.  А предмет любви для любящего  всегда заключает в себе нечто божественное.

Не верить ни во что святое и не сделать практические выводы из своего неверия значит страдать слабоумием или безволием. Вот почему человек разумный и волевой должен стать преступником. Ему нечего терять, а получить он может самые сладкие и острые переживания.

Все наслаждения, именуемые духовными, должны быть забракованы с самого начала. Они бледны, худосочны  и попросту фальшивы для всякого, кто познал свою истинную природу. Жестокое сладострастие паука – вот правильная формула отношения к жизни. Сосать кровь своей жертвы, которая бьётся в твоих лапах, видеть её опрокинутое лицо, полное ужаса и страдания, вытачивать из неё эти страдания до последней капли и до последнего её вздоха... Что может быть лучше этого?.. Прожить жизнь, не вкусив этого самого острого наслаждения, то же самое, что просидеть на пиру, не притрагиваясь ни к вину, ни к другим угощениям  из опасения, что они все отравлены...

Настоящий мудрец должен презирать всех, быть бессовестным и любить только себя самого. А потому он не будет трубить  о своих идеях и не будет никому открывать свои карты. Пусть никто не догадывается о том, что рядом с ним живёт скорпион,  выбирающий свою очередную пищу.

 

 

-Не надо меня убивать! – молит убийцу несчастная  жертва.

-А почему? – спрашивает убийца.

     И в самом деле. Почему я не должен убивать тебя, а ты меня? Почему человек должен быть человеком, а не волком  и пауком?..

     Этот вопрос, возможно, был той самой загадкой сфинкса, которую человек должен был разгадать или, не разгадав, умереть.

     ТЫ НЕ ДОЛЖЕН МЕНЯ УБИВАТЬ, ПОТОМУ  ЧТО ЕСТЬ БОГ.  Вот  ответ, объясняющий разумно, почему убийца должен отпустить свою жертву.

     Ты не должен меня убивать, потому что есть высшее благо, обладание которым дороже всего. Кто отказывается от него ради чего угодно, тот - безумное существо.

      -А  ЕСТЬ ЛИ ЭТО ВЫСШЕЕ БЛАГО? – спрашивает

убийца.

Ответ на этот вопрос можно извести только из своей свободы. Потому что вселенная молчит, бесконечно молчит об этой последней тайне своего существования.

Но одно хорошо знаем мы: бытие Бога есть оправдание всякой правды и осуждение всякого зла.  Небытие же Бога означает несостоятельность всего, ради чего стоит жить человеку. Небытие Бога есть оправдание зла.

 

1966 – 1969 гг.