Г.М.Шиманов. Воспоминания. Часть II

 

Отец Дмитрий Дудко

 

Теперь я попробую рассказать об о. Дмитрии Дудко, с которым я познакомился чуточку позже, чем с Агурским. Меня тот же Марк Васильевич Доброхотов направил к нему. Он (Доброхотов), кстати, был большим человеком, собирал книги для священников. Он написал записку, я пришел в храм, после службы отдал записку о. Дмитрию.

 

Он сам из брянских крестьян. Все они сильно пострадали, по его словам. Когда началась война, его забрали в армию, и он, ненавидя советскую власть, свою винтовку, как он мне рассказывал, бросил в туалет. Но ему это как-то сошло с рук – была неразбериха. А после войны он поступил в Семинарию, в Троице Сергиеву лавру. Там-то его и арестовали – за его стихи. Но и видать кто-то стукнул. По-моему, он лет восемь отсидел, боюсь соврать. Воспоминая о войне, он говорил: «поразительная вещь, людей ободрали полностью, все у них отняли, но началась война и все равно они «За Сталина!», «За Родину!», «Вперед!»». Он никак не мог понять этого отношения простых русских людей. Он говорил, что очень рад, что никого не убил – иначе у него были бы канонические препятствия к рукоположению. А он очень хотел быть священником. В лагере его, между прочим, считали евреем, несмотря на его крестьянское происхождение. По одной причине – он не умел физически работать, был человеком больным, не от мира сего, глубоко верующим с детства. В лагере он просто умирал, но чудесным образом приходила помощь – приходили переводы неизвестно от кого (а у него родственники сами с голода помирали, и никакие переводы не могли прийти), и еще что-то такое он рассказывал… Сразу после войны его посвятили в Преображенском  храме на Преображенке, которого сейчас уже нет (этот храм я помню – там я впервые исповедовался, причащался).  Это был хороший храм, и потому в хрущевскую эпоху его решили сломать. Верующие об этом узнали, и там огромные толпы собирались и стояли, чтобы храм не могли сломать – едешь на трамвае –там толпы стоят. Затем храм огородили деревянным забором и ночью взорвали[1]. Кстати, там прокладывали метро, но храм никому не мешал, а сейчас на этом месте сквер.

 

После этого его перевели в никольский храм, там же на Преображенке, но только на рынок – половина принадлежала беспоповцам, а половина нам. В этот храм я к нему и пришел с запиской. Потом я стал к нему ездить, он стал приглашать меня домой. Если до этого я читал в Исторической библиотеке философов – Бердяева, Флоренского, то тут я познакомился с эмигрантской литературой. те же Бердяев, Франк, но книги, изданные там – их перевозили тут перепечатывали, я сам в этом участвовал. И стал знакомиться  с людьми – а там у него очень много было народа. Вот как у Александра Меня был проходной двор в его квартире, также и у о. Дмитрия. Там я познакомился с Якуниным, священником, который жил через два дома – они дружили. О Якунине уже тогда ходили слухи, что он еврей. А после того, как он стал выступать в известной роли, все стали считать его евреями. Но на самом деле это неверно. И о. Дмитрий, который очень хорошо знал всех его родственников, говорил, что за чушь. По поведению знак равенства ставить нельзя. С Глебом мы сошлись и он бывал у меня. Очень любил, кстати, мою наливку и один раз нарезался так, что не мог дверей найти. Там я у него и Краснова-Левитина видел. Был и Иван Васильевич Овчинников – вы его конечно не знаете, но это исторический человек. Он, будучи офицером советской армии перешел на запад, стал работать на радиостанции Свобода. Потом раскаялся, вернулся назад, не понравилась ему эта свобода. Его тут посадили, естественно. Срок отбыл, стал православным. Как раз в это время я его  и видел. Потом он познакомился с Ивановым-Скуратовым, отошел от православия и сейчас он один из популярных идеологов неоязычества. Там я с братьями Левятовыми (?) встречался (один из них писатель, правда, спившийся, другой просто зек), там у него мелькали и Эрнст Неизвестный, и жена Синявского Мария Розанова. Священники там всякие у него были. Он был знаком с очень многими знаменитыми людьми, такими как Солоухин, Шафаревич, Глазунов, Светлов, еврей такой, писатель, автор «Отверзи ми двери», роман, кстати, довольно необычный и этим довольно интересный. Были у меня там и казусы. Один раз без разрешения я повез Володю Широкова познакомиться. Как-то у меня не сработало, что неприлично чужого человека приводить. Я привел, и смотрю, что у них всех испуганные лица, прямо окаменевшие. Потом только догадался – у него комсомольский значок был, и он его ради фрондерства носил. Я то сам в комсомольской среде был и для меня это нормальное явление, а для них это знак того, что это враг и что чуть ли не КГБ-шник пришел к ним.

 

Ну, вот сейчас я опишу отдельные эпизоды – связного рассказа у меня не получится.  Например, как я отвыкал от мата. Когда я был в Сибири, я так научился говорить семиэтажным матом, что даже в разговоре с матерью это у меня все выскакивало. И когда я не был христианином, то вроде  все так и надо. А когда стал, то задумался, что это гнилое слово – нехорошо. Метод у меня был простой. Я решил – выругаюсь матом, то на колени встану перед иконой. Второй – два раза, третий раз – четыре. И так по прогрессии. И так я дошел до пятисот с лишком. И рассказал об этом отцу Дмитрию. Тот запретил мне гимнастикой заниматься и сказал, что будешь приходить ко мне на исповедь. Отец Дмитрий отнесся ко мне очень хорошо, не был в роли учителя, а как бы в роли старшего товарища, ничего не запрещал, просто мы обменивались с ним мнениями. Ну я и по характеру такой, что я не стал бы с ним, если бы он стал учить меня чему. Но, иногда его поучения сказывались. Например, первая моя статья по национальному вопросу была в защиту космополитизма. Я прочитал апостола Павла: «нет ни иудея ни эллина во Иисусе Христе» и принял это один к одному вне контекста. И стал все это везде проповедовать, и это же изложил в этой статье, которая так и называлась «Национальный вопрос».  Статья появилась в первом издании моего сборника «Перед смертью». И отец Дмитрий мне говорил: «послушай Геннадий, ты в общем-то чушь понес. Национальность – это серьезная вещь, ее отрицать нельзя, и ты в общем-то как невежда выступаешь». Я ему не поверил, опубликовал (кстати, Меню очень понравилась эта статья). К сожалению, она не сохранилась. Может быть в дальнейшем где-то объявится. И мне потребовалось несколько лет, чтобы я наконец дорос до понимания этого вопроса. И здесь с одной стороны повлияло то, что он говорил, а с другой – Осипов, который спросил меня: «кто ты? патриот или космополит?» Я ответил: «я европеец». Он с болью отвернулся от меня. Отец Дмитрий сыграл большую роль при издании осипосвского журнала «Вече». Ни одна статья по религиозному вопросу не выходила без благословения отца Дмитрия.

 

Чем он удивлял меня в то время? Я полностью отрицал тогда советскую литературу, и не прикасался к ней. А он говорил: «Геннадий, ты не прав. Здесь в общем-то работает настоящая живая мысль». – «Да какая там мысль! Дерьмо это. Буду я это читать!» И только после того, как он мне подсунул книгу Василия Белова, это закончилось. А до этого он имел в виду может быть Симонова, м.б. Александра Бека (я недавно прочитал один его роман – это что-то потрясающее – большой писатель). После этого я стал читать деревенщиков. Он опережал меня, просто был старше намного. Я с 37-го, а он, по-моему, с 25-го[2]. Опыта у него было побольше. Но я ним спорил, иногда соглашался, иногда нет. У него первое в жизни была религия, а второе – ему очень хотелось быть писателем. Он очень любил русскую литературу и сам писал, сначала стихи, потом рассказы. Рассказы были настолько слабые, что когда он читал нам, молодежи, что мы жались, было как-то совестно за него, настолько все это было слабо. Но отдельные места были выразительны. Мне запомнилась такая сценка: храм набит народом и в него  не могут войти. А тут приехали гробы с покойниками. И вот одна семья пытается занести гроб, затем вторая, и не могут пробиться и начинают друг друга колотить этими гробами. Он говорит, что это было в жизни. Написал он роман «Волною морскою». Я его не читал, но мне один человек говорил: «чего это он тебя таким изобразил в этом романе. Спрашиваю: «каким»? Сумасшедшим. Я говорю: «не знаю». Потом, по-видимому, тот его самого упрекал, и о. Дмитрий мне говорил: ты не обижайся, это собирательный образ. Я и не обижался – мне это было до фонаря. Причем, сумасшедшим, на которого религия оказала очень хорошее влияние. После того, как вышли мои «Записки из красного дома», он советовал мне стать писателем. Почувствовал художественную жилку. Но меня всегда занимал только мир идей, и я совету его не последовал.

 

Я всегда относился к нему с большим уважением. И сейчас также отношусь. Несмотря на то, что далеко не во всем я его одобрял. Я был у него духовным сыном в течение 13 лет. А в 75 году получилось так¸ что… Отец Дмитрий и Мень – это были два наших самых знаменитых священника – к ним ходила интеллигенция наша советская. О. Дмитрий крестил на дому, венчал на дому. С ним можно было поговорить на любую тему. В общем, он был очень популярным человеком. И вот такой род его жизни не нравился властям, и в конце концов его решили уволить из этой церкви.  Староста ему сказала, (то ли ей звонил уполномоченный, то ли еще как узнала), что его будут лишать регистрации. Он мне позвонил рано утром, сказал срочно приезжай и приходи прямо в алтарь. Я бросил все дела и прямо к нему. Он мне: вот так и так, «меня лишают регистрации, срочно поезжай домой и на машинке перепечатай  обращение к пастве, и тут же привози сюда»[3]. Я так и сделал. Когда я приехал, он заканчивал свою проповедь по этому поводу. Стали охать, плакать и стали подписывать обращение к уполномоченному. Не ожидая такой реакции власти пока не стали форсировать события. Он решил не ждать и перейти в наступление, и каждую субботу после всенощной устраивал вечер ответов на вопросы. Вопросы с ним конечно согласовывались – какой нужно, какой не нужно задавать.  Наполнялась полная церковь – не только старушки, но чуть ли не иностранные корреспонденты, диссиденты и проч.   Естественно, против него выступал настоятель о. Василий, маленький, горбатенький, которому это было совсем не нужно. Он вообще враждебно относился к о. Дмитрию.  И когда я об этом сказал одной моей знакомой диссидентке, она:  «где он, покажи, я ему сейчас ризу свечкой подпалю». В общем, тогда настроения были очень боевые. Помню еще поход мы в то время устраивали. Его вызвали к уполномоченному, и вот я организовал один отряд добираться своим ходом, а мы, несколько человек сопровождали о. Дмитрия на машине. И когда он вошел туда со своей группой поддержки, уполномоченный просто испугался, побледнел. Мы дожидались на лестнице, и не решился уполномоченный вызвать милицию. Акция была совершенно неожиданной.  А в ответах на вопросы (на вечерах) он говорил такое, что об этом стали звонить по Би-Би-Си, по Голосу Америки. «Русская церковь на кресте» – говорил он в таком духе. А потом мы с ним это все обсуждали. Я ему говорил: «отче, Вы совершенно правильно говорите, что наша Церковь на кресте. Но надо добавить при этом, что запад для нас не является примером, мы не сторонники западной цивилизации, поэтому мы не в коем случае не призываем на него равняться». Он говорит «тогда меня не будут поддерживать на Западе». А тут уже к нему какие-то католики стали приезжать, по телефону ему звонили, и он уже почувствовал оттуда поддержку (а от православных тем более). Я говорю, ну что поделаешь, но все равно надо отмежеваться от антисоветской политики. Одно дело Церковь на кресте, а другое дело антисоветизм. И мы с ним не сошлись. И после этого я стал замечать, что он относится ко мне с недоверием. А тема агентов КГБ тогда была особенно актуальна. Что делать? Я думал: ну если прямо спросить его, то ведь он правду никогда не скажет – доверяет, не доверяет. А все равно у него  что-то внутри будет страх. Зачем это мне нужно. Уж лучше я отойду от него – пусть он сам по себе будет. И я перестал с ним встречаться, перестал в храм ходить, перестал звонить. Лишь когда приехал из Англии знакомая Джейн Эллис. Она была  в организации, которой руководил англиканский пастор Майкл Бурдо, она книжки мне привозила, которые издавал печатный орган под названием «Религия в коммунистических странах», а также книги от западных православных. В частности мне книги передавал нынешний митрополит Лавр, а тогда он был архиепископом. Так вот, она как раз приехала сюда, и поскольку весь эфир был заполнен разговорами об о. Дмитирие (его тогда чуть ли не уволили из этого храма), то я спросил ее: хочет ли она увидеться с ним, она сказала, что очень хочет, если он не возражает. Тогда я поехал к нему и спросил, хочет ли он увидеть ее, – она предлагала материальную помощь, он от помощи отказался – она сразу же будет истолкована против него, а просто увидеться поговорить он рад. И вот в назначенный день она ко мне приехала и он ко мне приехал. Ну, там о чем-то говорили (не помню о чем). А потом она у меня осталась, а я его стал провожать до лифта, и пока мы поджидали кабину, он сказал: «нуты что, ушел от меня?» «Да, отче» «А почему?» Мне неудобно было назвать подлинную причину, и поэтому я сказал, что Вы с католиками, а я против союза с ними. Но и все. После этого его перевели на другой приход[4], куда я не приезжал, или точнее приехал только один раз через много лет со своим знакомым, такой был Саша Галушко. Причем о. Дмитрий тоже не знал его и как то недоверчиво принял – может быть я приехал еще с агентом КГБ.

 

Какое-то время я был у о. Владимира Смирнова, и не сколько пытался духовника обрести, сколько его склонял написать против «Метанойи»[5] в защиту православия. Он так и не решился. Я в конце концов и к нему перестал ходить. Я как-то особой потребности в духовнике никогда не испытывал. Я считаю, что духовным сыном можешь быть лишь тогда, когда испытываешь потребность и глубокое доверие. А если этого нет, то никаких канонических обязательств, серьезных, не измышленных в последнее столетие, не существует.  Эта тема, которая заслуживает очень серьезного разговора, большого. Вот. А домой к нему я приехал к нему лишь один раз через много лет. Это уже было в 80-81 году. Я помню, на работе был телевизор, мы смотрели новости и ребята: «о, попа взяли за …, он и заговорил теперь». Как раз показывали о. Дмитрия Дудко. Его перед этим арестовали. Он две недели (или больше) пробыл под арестом. А потом он раскаялся, и его покаяние показали перед всем миром. Выглядел он, конечно, очень жалко. После этого его отпустили домой. Каялся он в антисоветской деятельности. Я ему ночью позвонил, сказал, что хочу подъехать. Приехал к нему и сказал: «отец Дмитрий, я считаю, что Вы очень правильно сделали, что переменили свою позицию, стали на сторону  советской власти, но надо было это делать раньше и не в такой форме. Главное, у него была смешная и неприличная фраза, которой он закончил это интервью: «и о семье надо подумать». Я ему все это сказал, но он был в шоке. И через день-другой, он написал обращение к своим духовным детям, которые от него тут же после покаяния почти все отвернулись, где просил прощения и каялся в своем покаянии. И он это тоже распечатал на машинке, раздал, и как это принято, один экземпляр оказался в КГБ. Его снова арестовали, за хобот и туда. Пришлось ему второй раз каяться. В общем, запутался человек совершенно. В конце концов, дали ему служить, но перевели в другой храм.

 

И тогда уже, когда он по Москве так шумно себя вел, помню, я беседовал со священником  о. Ведерниковым  (он меня рекомендовал в старосты, но меня уполномоченный не пропустил). Так вот, он, и многие другие священники не одобряли такого слишком резкого поведения: дескать, надо все потише делать. А он буквально начал брататься со всеми диссидентами.

 

Вот еще что. О. Дмитрий меня нередко осуждал за мою резкость. Он  считался резким, а я по сравнении с ним был резким. Помню как-то общественный диспут с безбожниками, человек 15 там собралось. Я пригласил о. Дмитрия. А тот, антирелигиозник, выступал очень агрессивно. «Вы смотрите – говорил он, – какая сейчас международная обстановка, какие у нас враги. Вот мы покончим с ними и за вас возьмемся». А я ему свое. А в о. Дмитрии сочеталась одновременно и мягкость необыкновенная, и резкость. В данном случае он предпочел, что не нужно ссориться. И он меня останавливал. А после его отречения мы встречались эпизодически, на всяких съездах, после перестройки. Здоровались, он мило расспрашивал меня – он все-таки мой кум – крестил моего  младшего сына. При встрече мы так это мило перебрасывались, несколько раз по телефону разговаривали,  я ему мои статеечки самиздатовские посылал. Но окончательный разрыв произошел после моего «Письма к русской учительнице»[6]. Ибо он русскую литературу боготворил – это была для него как бы вторая, дополнительная религия. А я их понес всех. После он стал духовником газеты «Завтра», стал убежденным сторонником коммунизма и советской власти. А я ему еще раньше говорил, что надо было ее защищать, когда она еще была, а что сейчас после драки кулаками махать. Он ударился в крайность, предлагал причислить к лику святых не только Достоевского, но и Пушкина, Льва Толстого. Хотя его книги были очень слабые и в художественном и в ином отношении, но тем не менее в них всегда билась мысль о Боге. Исключение составляет его последняя книга – «Воспоминания»¸ где он разделывается со многими людьми. Дело в том, что из этих воспоминаний вытекает, что от него отвернулись почти все его знакомые, с которыми он вместе жил, участвовал во всем этом. Обвиняя других, он опускался даже до клеветы. Например, он в 70-х годах понес Феликса Карелина, назвав его талмудистом. Но при встрече я его спросил, что Вы имели в данном случае в виду? О. Дмитрий говорит, что я погорячился, сожалею об этом и прошу меня простить. Но здесь интересно, что он его публично, печатно талмудистом назвал, а извинялся келейно. Неужели человек не в состоянии понять, что надо было тогда публично и покаяться. Но этого он не сделал, щадил себя.

 

Я  думаю, что его важная черта – очень глубокая вера в Бога, но с другой стороны –самолюбие . Он к себе как-то щадяще относился и хотел, чтобы его все любили, и когда он этого не встречал, у него были об этих людях не совсем хорошие отзывы.  Я думаю, что он был духовно подслеповатым, при всей своей вере в  Бога. Подслеповатым по той причине, что его мысль была очень эмоциональной. И плюс еще это самолюбие. Кстати, он не мог адекватно и глубоко оценивать вещи. Вот точно также, как он не мог понять характер Великой Отечественной войны, и даже бросил свою винтовку в отхожее место, точно также он и конце своей жизни не мог  понять, что вина-то за эту так называемую перестройку, за крах советской системы лежит на коммунистах. И он сам,  пока советская власть была еще жива, никак ее не защищал, а стал защищать, после того, как все уже было сделано. Но несмотря на эти грехи и ошибки я считаю его человеком выдающимся для своего времени. Тут еще надо учесть, что не только его мысль была очень эмоциональной, но были очень сложные и обманчивые условия жизни этого периода. лучшее его время было после хиротонии, когда он просто проповедовал, крестил людей. А потом начались такие периоды, которые уже однозначно оценить нельзя…

 

Глеб Якунин

 

Сегодня я буду рассказывать о моем знакомом, бывшем священник Глебе Якунине. Я познакомился с ним в начале 60-годов на квартире у о. Дмитрия Дудко. Они были соседями, жили недалеко друг от друга, и о. Глеб часто бывал у него. Потом и я тоже часто стал бывать у о. Глеба, он – у меня. Он был антисоветчиком, как и я в 60-е годы. Он был как известно тесно связан со священником Александром Мене – они вместе учились в Иркутске, в пушном институте. По-видимому, Мень его привел к христианству. Но у Меня я его ни разу не встречал. Он был одно время довольно близок к Феликсу Карелину. С именем свящ. Глеба Якунина связано одно очень известное обращение двух священников к Патриарху и в президиум Верховного Совета СССР, которое вышло в свет примерно в 1965 г[7]. В настоящее время об этом обращении мало что пишут (или вообще не пишут – оно осталось в тени). Но в то время оно имело громадное значение.

 

История этого обращения такова.  После смещения Хрущева, с которым были связаны гонения на Церковь, пошли среди священства разговоры о необходимости обращения к властям с целью нормализации церковно-государственных отношений. Но первым, от кого я услышал о готовящемся обращении от Буковского, который к Церкви никакого отношения не имел. По его словам, обращение должны были подписать тридцать священников, или около того. Причем, первым приготовил проект обращения известный Краснов-Левитин. Я он нем сейчас рассказывать не буду, как-нибудь позже расскажу. Он написал такой текст несерьезный (я знаю это со слов Феликса Карелина), что о. Николай Эшлиман, прочитав его, сказал, что «я такую писульку подписывать не буду». И после этого они вдвоем с Феликсом стали писать текст обращения. Причем процентов 40 этого обращения принадлежит о. Николаю, а 60% – Феликсу Карелину. В дальнейшем получилось так, что никаких тридцати священников–подписантов не оказалось – то ли по той причине, что какие-то моменты оказались неприемлемыми для них, а скорее всего, просто по робости. Потому что поддержка материальная со стороны священства, как я предполагаю, была. Подписали только два человека: о. Николай Эшлиман (которого, кстати, многие считают евреем, но на самом деле к еврейству он никакого отношения не имеет – его далекие предки были выходцами из  Шотландии – он мне казался человеком образованным, крепко-православным, но потом оказалось, что это не совсем так) и о. Глеб. Феликс Карелин хотя и был автором, не мог подписать, да и сам не хотел, по той причине,  что у него позади была судимость, и это сказалось бы на авторитете послания. Это обращение было объемом страничек 120 машинописного текста. Я был в числе тех людей, которые его распечатывали – я нашел машинистку прямо с улицы, и она, увидев такой текст, сказала, «нет, с вас надо взять подороже». В современной литературе я его нигде не встречал, и я думаю, что не вспоминают этот документ по двум причинам. Во-первых, он был написан в просоветском духе, во всяком случае там не было этого западнического духа. И во-вторых, одним из авторов был Феликс Карелин, отношение к которому на западе было очень  отрицательным (и не только на западе – среди меневцев, среди нашей либеральной интеллигенции; для них это жупел). Было распечатано не менее, чем 100 экземпляров, как я слышал, и было разослано не только адресатам (Патриарху и в советский Президиум), но и всем епископам, за границу, ну и отдельные люди вроде меня тоже имели свои экземпляры.

 

Содержание было следующим. Поскольку Хрущева сняли за то, что он проявил волюнтаризм, то на этом решили и сыграть. Хрущев развязал войну против религии и в особенности войну против христианской Церкви. И содержание было таково, что христианство – это хорошая религия, она учит патриотизму, членами христианской Церкви были такие-то замечательные люди как Пушкин, Ушаков, Ломоносов (перечисляется около 10 имен). Хрущев этого не понимал, пер не в ту степь, а надо нам налаживать правильные, здоровые отношения. Примерно вот так. Сейчас я возможно какие-то моменты упустил, поскольку давно читал. В общем оно было предельно лояльно написано. И вообще Феликс Карелин стоял на позициях лояльного отношения к советской власти, причем не законнического, а по существу. И это сказалось на характере документа. Причем два обращения (к патриарху и в ВС) были не идентичны – нюансы я сейчас уже не помню. Деньги на распечатку священники все-таки давали, даже те, которые не подписывали – они понимали, что это в интересах церкви делается. В частности , был о. Владимир Симаков – помню они с ним письмо обсуждали (обсуждали и с о. Дмитрием Дудко). резонанс был огромный, если не в мире, то в эфире. Иностранные радиостанции, вещающие на СССР, в религиозных передачах довольно часто обращались к этому документу, интервью там проводили со всякими церковными деятелями как они относятся к нему. Причем не было заметно ни отрицательного отношения, ни положительного, а просто время от времени напоминали, что есть такое письмо, что в русской православной церкви не все благополучно, если такие письма есть. Ну и сразу же после того, как было письмо получено, их запретили в священнослужении (обоснование предельно краткое, что то «за недолжное поведение»). После этого о. Глеб служил, кажется, алтарником (это 65 год), а чем добывал себе на жизнь о. Николай – не знаю. Но у него было высшее образование, гражданская профессия.  Я думаю, что и тому и другому священники помогали, как и Краснову-Левитину, который в годы хрущевского гонения на церковь выступал со статьями в защиту церкви. В дальнейшем, оба пошли вразнос. Эшлиман, как я слышал, бросил свою жену, увлекшись другой женщиной, а о. Глеб сделался профессиональным диссидентом. Он находился под влиянием Карелина и его диссидентство имело исключительно церковный характер. Оно выражалось в том, что он подписывал вместе с другими, сочиненные главным образом Карелиным, обращения к церковным властям по поводу текущей церковной политики. В основном, это были упреки в том, что Синод принял постановление о церковном приходе, где священник становился  наемником двадцадки и терял все права. Хотя это было принято еще при Хрущеве, но они педалировали эту тему очень долго, до тех пор, пока в их компании не произошел раскол. А подписывались обычно 3-4-5 человек. Среди них, помимо Карелина и Якунина был священник Павел Адельгейм и Капитанчук с Регельсоном. Подписывал ли Прилуцкий – сомневаюсь, я сейчас не помню этого. Шиманов тоже не подписывал, ибо не считал себя за величину и занимался проповеднической деятельностью – вторгаться в область богословия и канонического права я считал для себя невозможным. И поскольку это была осторожная форма диссидентской деятельности, тем не менее она сближала Якунина, Регельсона и Капитанчука с правозащитниками. А дальнейшим шагом было для Глеба знакомство с Солженицыным. Вот после этого шага произошел взрыв прежней компании, где всегда не было полного единомыслия, но тем не менее Феликс их удерживал от антисоветской деятельности. А здесь Глеб Якунин стал приверженцем Исаича  и принял его сторону. Внутри Глеб ненавидел советскую власть, но сдерживался, а здесь, при Солженицыне он открыл самого себя до конца. По этой же дороге пошли Капитанчук, который через некоторое время стал членом какой-то  правозащитной группы, которую чуть ли не Глеб Якунин и организовал. Я помню, он пришел ко мне и предложил войти в комитет защиты христиан. Я говорю: «я считаю, что надо защищать только православных, защищать всяких баптистов и католиков не собираюсь». Он: «тогда на не поддержит запад». Тогда я сказал, что нет, это мне не подходит. А вот Капитанчук вошел в этот комитет, причем позднее раскаивался. Регельсон не вошел, но создал собственную общину, где проповедовал собственные взгляды.

 

Глеб Якунин, познакомившись с Солженицыным, передал ему и мое, как я предполагаю, первое письмо к Струве[8] (хотя может быть, оно к нему попал раньше). Я думаю, что до этого он знал мои «Записки из красного дома», потому что они довольно широко ходили. После чего Исаич выразил желание познакомиться со мной и написал Глебу письмо, которое мне тот показывал, где, кроме этого, говорилось о «Метанойе» – этом сборнике, где были статьи совершенно ужасные.   Я был в то время столь высокого мнения о Солженицыне (которое в дальнейшем становилось все более критичным), что решил не отнимать у него времени своим визитом, а ограничился лишь телефонным звонком. Я позвонил, чтобы попросить разрешение воспользоваться тем отрицательным мнением о «Метанойе», чтобы сослаться на него. Но я попал не на Александра Исаича, а на его супругу, и я назвал себя объяснил свою просьбу, она сказала. что передаст и на этом наш разговор закончился. Через пару дней я зашел к Глебу и он показал мне новое письмо Солженицына, переполненное гневом по моему адресу. Во-первых, его возмутил сам факт, что я о делах посмел разговаривать по телефону – он был страшный конспиратор, когда они встречались с Глебом, они боялись разговаривать в квартире, ибо Исаич везде видел микрофоны, что их подслушивают, а ходили по парку и там шептались. И меня он хотел принудить к такого рода отношениям. Но я в то время уже иначе относился к  конспирации, и за исключением немногих моментов говорил свободно и по телефону, и в своих письмах заграницу, то что я думаю. Я исходил из того, что такая конспирация предельная как раз свидетельствовала о стопроцентной враждебности к советской власти. А я не хотел уже относиться к ней антисоветски. И второе, что возмутило Солженицына, это было намерение сослаться без его согласия на его мнение о «Метанойе». Из чего я заключил, что его жена, полуеврейка, переврала мои слова, о чем я тут же написал ему в записке, где указал точный смысл моих слов в разговоре с ней. А в конце записки присовокупил, что просьбу свою аннулирую, и впредь больше беспокоить его ничем  не буду. Так и не начавшись, закончились мои отношения с Солженицыным. В дальнейшем, правда, он упомянул меня в своей статье «Наши плюралисты», в которой жаловался, что западная пресса приписывает ему чужие взгляды, которые он не разделяет, в частности, Шиманова. А еще раньше, в 74-г он откликнулся в коллективном сборнике «Из под глыб» на сборник «Метанийя», но не однозначно отрицательно, как я, а сочетая явное осуждение сборника с признанием, насколько мне помнится, некоторых мыслей его авторов правильными. А о сборнике же «Письма о России», изданном мною в 73-году, т.е. за год до сборника «Из под глыб»(а в моем сборнике, помимо меня самого, были еще о.Дмитрий Дудко, Карелин, Ибрагимов, Капитанчук и Жуков) предпочел умолчать как не заслуживающим внимания или быть может как не совсем удобным для комментирования.

 

Возвращаясь к о. Глебу Якунину скажу, что он сам критически никогда не высказывался в мой адрес, хотя по-видимому был с ними не согласен. Только раз он назвал какую-то мою статью (кажется, «Похвала Александру Меню» – так она называлась) литературным хулиганством в духе Розанова. Там я его (Меня) «хвалил», но это надо прочитать, это невозможно, как стихотворение, передать своими словами. Эта «Похвала Александру Меню» вошла в сборник, который назывался «Приглашение к диалогу»  и который мы втроем, я Карелин и Прилуцкий, опубликовали. там мы приглашали Меня и меневцев к диалогу по вопросам, где у нас были разногласия. Это 78-й год. В сборник вошли три большие статьи Карелина, две статьи Прилуцкого и маленькая – моя. Вопросы были разные, поскольку Мень был очень проеврейски, прозападно и антирусски настроен. О Мене я в следующий раз поговорю. Вот с этим сборником был очень интересный момент. Одна хорошая старушка, прочитав сборник, сказала: «сборник прекрасный, но зачем вы включили этого негодяя, который хвалит о. Меня!».

 

Но несмотря на все разногласия политического порядка с о. Глебом, мы отношений не прерывали. Даже сотрудничали и сохраняли добрые личные отношения. И так продолжалось до его ареста (где то в конце 70-х или начале 80-х), после чего мы уже не знались. Тогда меня таскали в КГБ. А таскали меня очень часто: как кого арестуют, то и все окружение тоже, а я был знаком почти со всеми, так что меня в общей сложности 8-10 раз вызывали. Ну и во время допроса меня вызывали как свидетеля, следователь хотел из меня как можно больше вычерпать информации. Ну надо, значит надо. И тогда я уже был «психом», начиная с 69-го года, хотя там понимали, какой я «псих». Правда, во время суда над Осиповым (этот суд был во Владимире) он потребовал в качестве свидетеля защиты Шиманова. И в этом случае они сослались, что он психически нездоров и отказали. И они старались не только против данного лица выжать какую-то информацию, но и вообще как можно больше. Перед ними стараешься, не показывая никакой враждебности, дать им минимум информации. «О чем разговаривали?»  «Да о литературе, там, об искусстве, о богословии». «А более конкретно?» И начинаешь говорить, ну не о Льве Толстом, а о Григории Богослове и пр. Так вот, после его ареста мы уже не знались. Только в конце 90-х, когда его выпустили, мы на каком-то митинге столкнулись, но в упор не заметили друг друга, не поздоровались. А там, в заключении он дошел до крайности в своей ненависти к советской власти. В нем совершился какой-то новый перелом. У него кажется были мистические видения, после чего он начал писать стихи. И это при его весьма скромных литературных способностях по части прозы. Выйдя на свободу он сразу включился в политическую деятельность и был на крайнем фланге не только антисоветском, но и антипатриотическом, ездил заграницу, стал депутатом Госдумы, был лишен священнического сана, в Госдуме Лысенко Николай срывал с него крест  – но все это я знаю с чужих слов. Своего расстрижения он не признал, перешел во враждующую с Московской патриархией юрисдикцию, потом еще в какую-то, т.е. пошел совсем вразнос. Кто-то мне рассказывал лет пять назад, что видел Якунина в какой-то микроскопической «православной» церкви, где писалась икона Александра Меня, и он очень одобрительно высказался насчет этой самовольной канонизации священника-сиониста. Сейчас очень многие считают Якунина евреем, хотя о. Дмитрий Дудко, очень хорошо знавший его родню, категорически это отвергал. Я тоже никогда не считал его евреем и был очень удивлен, когда Леонид Бородин, бывший у меня, в его присутствии зашел Якунин и после его ухода сказал, «да это же еврей». Но я с ним не согласился. Где он сейчас и что с ним – не знаю.

 

Вот еще маленькая деталь. Еще до того, как было опубликовано обращение двух священников, о нем писалось в фельетоне в какой-то московской газете, что он занимается продажей драгоценных камней и ювелирных изделий. Насколько это верно – не знаю.

 

Лето 2004 г.